коры и бестолково мечущиеся на свету — людьми. Жаль, что их нельзя всех разом привести сюда, подвести к мутному стеклу — чтобы увидели себя и рассыпались прахом. Но можно сделать иначе, можно сказать слово. Настоящее, тяжелое слово того, кто имеет право. И тогда правда станет правдой навсегда. От границы до границы.
А можно ничего не говорить, взять каминные щипцы и разбить ядовитое мутное стекло на мелкие осколки. Комендант не слишком удивится — чего не сделаешь в заключении, от отчаяния, дурного нрава, да попросту от скуки? Убыток, конечно, и немалый, вещь дорогая, но дело житейское. Осколок стекла мог бы стать даже оружием. Было бы куда бежать. Но некуда и нельзя: если Джордж сбежит, возьмутся за Адама и уцелевшую родню. Сейчас — непременно возьмутся. Мерей, теряющий власть, много опаснее Мерея, рвущегося к власти. Уничтожит. Даже против воли королевы: все равно утрата милости неизбежна, так отчего же не сделать все то, что раньше было опасно и не ко времени? Аресты и конфискации; если под арестом еще можно уцелеть, то владения, изъятые короной, уже едва ли вернешь. Мария научилась извлекать выгоду из интриг и ссор своих вельмож — ни Мерей, ни Мэйтленд, ни остальные члены королевского совета не получили и четверти от тех земель, на которые зарились. Большая часть отошла в казну.
То, что ушло короне, еще может быть возвращено живым… и еще вернее им может быть возвращено то, что досталось людям, ныне вызвавшим неудовольствие короны. Пока Джордж здесь и взаперти, главная мишень — он. Остальных трогать нет смысла, при живом и доступном к переговорам главе рода — они не интересны и не опасны. А вот уйди он в бега, Адам сразу станет важной фигурой. И его тут же снимут с доски. Таких как Лесли мало на этом свете…
Джордж повернул голову, посмотрел на зеркало, на клубящуюся в нем мутную белизну. Таких как Лесли мало на этом свете, но они есть. Иди себе своей дорогой и не говори, что отражаешь правду.
Зеркало не расслышало или не приняло во внимание. Оно было очень самоуверенно, а еще твердокаменно, непоколебимо уверено в своей правоте. Любой человек, который кажется достойным, хранит свою честь и почитает Господа, таков лишь до тех пор, пока ему это выгодно. Пока приносит пользу. Честь — хороший товар, на него можно купить много доверия и уважения, а те, в свой черед, обратить в золото, отряды, замки. Верность? Полноте. Кто ее видал-то, истинную верность? Иуда просто был слишком жадным, ретивым и неумным, а вот апостол Петр — обычный человек. Даже лучше обычных. Камень, верно? Так и не успел петух прокричать трижды — а что его, пытали? Угрожали жизни близких? Подкупали, сулили сокровища земные? Да что ему грозило, кроме умеренных неприятностей? Вот то-то. И Лесли твой хорош, пока он на коне, пока он хозяин, а приставь ему нож к горлу — и забудет о дружбе и симпатии; пригрози ему как следует — и отвернется, пропуская убийц. На всякого есть свой ключ. Деньги, слава, женщина, удобство, страх.
На всякого, соглашается Джордж, и на меня тоже. Не соверши я ошибки, ведра ошибок, я стоял бы по левую руку отца, когда он все-таки поднял войска. Заставил бы, если не отца, так Джона, понять, что игра идет всерьез. И скорее всего, дело кончилось бы не дурацкой стычкой, сотней погибших и полудюжиной казненных, а настоящей большой войной. И воевал бы я так, как воюет Мерей, и Мерея убивал бы первым — как самого разумного и опасного. Я продал бы почти все, что считаю правильным, за жизнь своей семьи. За наш север. Без всяких петухов, зеркало.
Да, сказало зеркало. Почти все — за жизнь семьи и власть над севером. За власть, не спорь. С землями ведь ничего не случилось, и замки целы, и арендаторы живы, и стада целы, и поля. Только теперь будут править другие, и не в этом ли дело? Они будут править, а ты будешь сидеть тут, мерзнуть и ненавидеть, ненавидеть и утешать себя мечтами о том, как выйдешь и всем отомстишь. Глупыми, детскими, нелепыми мечтами беспомощного жалкого червяка под сапогом. Выйдет он. Отомстит он. Всем. Догонит Рэндольфа, убьет Мерея.
Мог бы и отомстить на самом деле, а не в мечтах ничтожества. Мог бы, да не позволяешь себе — потому что еще не все продал. Душу свою жалеешь. Жалко, понятное дело. Ты же такой ретивый верующий, что не побоялся отцовского гнева. Такой хороший верующий, что прощать врагов своих не можешь, не пытаешься и не можешь. Ты думаешь, достаточно сменить церковь и заплатить за этот выбор правом первородства? Дешево готов платить. Тем более, что вот ты и опять — наследник, первый по старшинству. Лишиться богатств и титулов ты был готов, а следовать заповедям, следовать духу? Нет? То-то же.
Какую там душу, думает Джордж. Чтобы ее помиловать, Господу придется ее где-нибудь найти. Ему это, будем надеяться, под силу. Вряд ли дела тогда в Иудее обстояли много лучше, чем у нас… Но вряд ли и намного хуже.
Думает он вяло и медленно. Там, под ледяной коркой, под толщей беды, ходят большие рыбы, большие мысли, наверное, важные, но нечем ловить, нечем рассматривать. Когда-то ему было дело до людей под его рукой. До их жизни. До справедливости. До страны. Теперь он просто помнит — было. Причины уже уплыли куда-то. Наверное, в океан.
Он спорит по привычке. По той же самой привычке — выучка и опыт. Даже если ты уже мертв, инерция позволит тебе нанести, по меньшей мере, еще один удар — вдруг кому-нибудь пригодится? Он давно уже не знает, не помнит причины, по которой небу не следовало бы падать на эту землю.
Есть жена, есть сын. С ними ничего не случилось, когда его передали людям королевы, когда отправили дожидаться королевского решения в Дун Бар. Очень хорошо, что не случилось. Нет ни тени упрека, ни грана обиды. Он боялся за Анну, а потом перестал. Она выживет, даже если мужа убьют или казнят, и сын не останется безземельным, он наследует деду. Даже с этой стороны все прикрыто — и все пусто. Любовь есть, и потребность есть, а необходимости выживать, бесспорной и непреодолимой — нет, как нет и сил, которые может подарить такая необходимость. Потому что мечты о мести — не утешение и не опора.
Утешение уже не
